О, моя Эллисон, милая Эллисон –
Нежность и чистота.
Губы сжигая соломенным хересом,
Пачкаю ткань холста.
Вот появляются тонкие контуры
Алым изгибом губ.
Кажется, близкие вызвали доктора.
Я не открыл ему.
Двери все заперты, окна завешены –
В комнате полумрак.
Лишь у холста извивается бешено
Свет золотого бра.
Вот в темноте проявляется линией
Твой незабвенный лик.
Пахнут удушливо белые лилии,
Вдруг начиная гнить.
Ты замираешь, но легким движением
Делаешь знак рукой.
В горле моем начинается жжение,
И застывает ком.
Я, повинуясь порыву нелепому,
Дверь открываю нам:
Небо волнующим выткалось трепетом,
В облаке спит луна.
В скверах разлегся кошачьими лапами
Полупрозрачный дым,
С крыши соседней струятся и капают
Слезы ночной воды.
Мы переулками, мы тротуарами
Мирно бредем к реке.
Где-то на трассе горящими фарами
Блещет Porsche Cayenne.
Ты, обжигая арктическим холодом,
Жмешься к моей груди.
Мы в самом центре уснувшего города –
Только завод чадит.
Дым разлетается серыми клочьями,
Лижет запястья рук.
А под ногами лежит позвоночником
Арочный акведук,
С неба свисает туманом обглоданный
Облачный палантин.
Я замираю над темными водами.
Ты говоришь: «Иди».
О, моя Эллисон, мёртвая Эллисон –
Нежность и чистота.
Губы сжигая соломенным хересом,
Делаю шаг с моста.
